Наталия Кугель:«Я не в пятой колонне — я в шестой палате»
Мы живем в стране, разучившейся читать. Умение складывать буквы, чтобы прочесть вывеску на магазине или глянцевый журнал, не в счет: это еще никого не сделало ни добрее, ни счастливее
Страна, создавшая, величайшую в мире литературу, превратилась в страну непрочитанных книг.
«Непрочитанные книги умеют мстить», — заметил мудрец и прозорливец Рэй Брэдбери. Как знать, может, именно не прочитанные когда-то нами книги мстят сегодня всевозможными кризисами, происходящим на Украине, расколом в собственном обществе. И тогда совсем страшно представить, чем годы спустя могут обернуться книги, не прочитанные нашими, почти совсем не читающими детьми.
Объявленный в стране Год литературы, конечно, мало что изменит. Нельзя за год вернуть то, что утрачивалось больше десятилетия. Тем более что создавать всегда труднее, нежели разрушать, но ведь любой путь начинается с первого шага, пусть даже самого маленького, неуклюжего, нелепого. И делать его надо.
В течение этого года мы будем вести новую рубрику «Десять книг». Суть ее проста: мы приглашаем людей разных возрастов и профессий назвать десятку самых любимых и важных книг в их жизни, а потом поговорить, и не только о книгах, но еще и об обществе, о том, что с нами и вокруг нас сегодня происходит. То есть про то, чему всегда была посвящена настоящая литература.
Первого собеседника выбрал стоящий за окном февраль. Наталия Аркадьевна Кугель, режиссер, председатель регионального отделения Союза театральных деятелей, художественный руководитель Центра театрального искусства «Дом Мейерхольда», создатель и режиссер-постановщик «Театра Доктора Дапертутто».
Мы актеры большого большого театра
— Февраль — мейерхольдовский месяц: здесь рождение Мастера, здесь его гибель. И здесь же один из самых главных триумфов: именно в феврале состоялась премьера «Маскарада», последнего дореволюционного и, наверное, самого знаменитого спектакля Мейерхольда. Что это по-вашему — мистика, роковое совпадение или часть того тугого, неимоверно запутанного узла, в который сплетены жизнь, литература и театр?
— В случайности я не верю, поэтому давайте считать это символом. Я напомню еще, что «Маскарад» называли панихидой по Российской империи. И вот вам еще одна деталь: в фойе театра во время премьеры шальной пулей был убит студент. И еще одно переплетение: у Лермонтова в пьесе нет сцены панихиды по Нине, а в мейерхольдовском спектакле она появляется, и исполнять ее не кого-то пригласили, а хор Архангельского — еще одного нашего земляка. Такой вот тугой узел!
И февраль действительно мейерхольдовский месяц. Вы посмотрите, какой он странный: промозглый, непредсказуемый, короткий, но именно в нем — надежда на весну. Это вообще качество русского человека — жить надеждой на будущее.
— Вам не кажется, что узел, о котором мы говорим сегодня, становится слабее? Театр не может существовать без литературы – она лежит в его основе. А вот жизнь, судя по тому, что мы наблюдаем в последние годы, кажется, вполне уже научилась без нее обходиться.
— Художественная литература XIX века и первой половины XX, которая собрала в себе огромные культурные россыпи, накопленные человечеством, сегодня не воспринимается даже поколением 30-летних. Времена меняются. Меняется отношение к собственно книге, даже я читаю уже с помощью ридера, потому что это удобнее. И меняется отношение к беллетристике — она теряет читателя.
Но вот в театре литература по-прежнему жива, и здесь она возвращается к людям. Театр продолжает копаться в глубинах Толстого, Достоевского, и эта литература с добавлением актера, режиссера и художественной театральной формы обретает второе и третье дыхание и как бы оживает вновь.
Каждый правый имеет право
— В свое время, когда я назвал Пензу театральным городом, вы возразили, сказав, что театральность Пензы — это миф. А если я вдруг попробую назвать ее читающим городом?
— Ну, конечно, нет! То, что я слышу вокруг, вообще не оставляет надежды. Вот, к примеру, ставшее приоритетным слоганом — «Пенза — город чистого языка». Мне сразу хочется добавить: и мытой шеи. Это же ведь неграмотно! И таких неграмотностей очень много. Кто это придумывает? Почему это разрешают и отчего это никого почти уже не коробит? А потому, что нет у людей культурного стержня, который закладывается с детства. У нас бывает много молодежи, но то, что мы даем своему зрителю, должно нанизываться на что-то им известное. Ну что им «русская Венера», когда они не знают, кто такая Венера мифическая? Не знают персонажей греческого и римского Пантеона, а ведь на них ссылаются многие русские и зарубежные классики. Да и сюжет того же «Маскарада» приходится пересказывать, как детектив, потому что ни школьники, ни взрослые «Маскарада» не читали. Можно было бы, конечно, потрафить и сказать: «Я знаю много молодых людей, которые читают хорошие книги». Но «много» — это человек десять. Словом, в том, что Пенза — читающий город, я, скажем так, сильно сомневаюсь.
— И тем не менее в нечитающем, нетеатральном городе на ваши спектакли — не самые простые и с не самой простой литературной основой — билетов не достать. Они раскупаются за месяц вперед.
— Господи, ну конечно, не достать! У нас зал на 60 мест и 3 спектакля в неделю. Что же вы хотели? При этом у нас свой зритель, который хочет смотреть наши спектакли и идет к нам, несмотря ни на что. И сидеть-то у нас, прямо скажем, неудобно. Мы, конечно, можем разориться и купить еще поролона на сиденья, чтобы помягче было, но ноги все равно в спинку предыдущего ряда будут упираться. И спектакли тоже неудобные, длинные, сложные, не всем понятные, как и вообще все то, что мы тут в Доме Мейерхольда делаем.
Говорю в одном культурном учреждении, что мы — драматический театр, и тут же слышу в ответ: «У нас в Пензе только один драматический театр!». И приходится объяснять, что «драматический» — это определение жанра, обозначающего репертуарную направленность театра. И ТЮЗ — драматический, и мы — драматический. А театр драмы — это название. А жанр у «драмы» — тоже «драматический». В такой атмосфере существовать непросто, но я точно знаю, если мы начнем задумываться, театр мы или не театр, правильный или неправильный, то больше ничего не сделаем. И писатель, и театр должны делать только то, что им близко, то, что они умеют делать лучше всего. Если это талантливо — всегда найдется тот, кому это нужно. Главное — не сравнивать, не искать определения, а понимать: у каждого театра свой путь, простой или сложный, и свой зритель. И каждый театр имеет право и на своего зрителя, а зритель — на свой театр, и у всех есть право на свой взгляд на мир.
— В списке десяти ваших книг только классическая литература, репертуар «Театра Доктора Дапертутто» тоже на 95 процентов классика. Творения современных авторов вас, судя по всему, мало трогают?
— Я читаю и ставлю классику, потому что она гениальна! А современную литературу, честно говоря, не очень-то и знаю. Мне не хватает времени до конца осмыслить то, что я прочитала в классических произведениях, что мне давно уже интересно. Я — перечитывающий человек, постоянно возвращающийся к одним и тем же книгам.
Современную драматургию, конечно, читаю, но это профессиональное и, кстати, тоже дает определенную возможность оценивать происходящее в литературе. Мне, скажем, не нравится Макдонах, но его уже вся Россия, по-моему, поставила. Он уже фактически русский драматург, а не ирландский. Но мне Ибсен гораздо интереснее, и кажется, что он гораздо современнее.
Мы сейчас ставим «Вальпургиеву ночь» Венедикта Ерофеева. Если вчитаться, особенно с учетом нынешних непростых международных отношений, так это будто вчера написано:
«А зачем вас понесло на Геллеспонт? Ведь это, если мне не изменяют познания в географии, еще не наша территория… – Ну, это как сказать. Вся территория — наша. Вернее, будет нашей».
И не случайно, несмотря на то что Ерофеев не драматургичен, его многие вдруг бросились ставить. Недавно узнала, что «Вальпургиеву ночь» начал готовить к постановке Марк Захаров. Я теперь уже тороплю своих: «Мальчики, давайте быстрее, а то мы станем вторыми, а мы обязательно должны быть первыми!». Современные авторы хватают жесткую злободневность, которая уходит, не прожив долго, а классика всегда бьет в яблочко.
Но больше невозможно возвращение?
— Мне кажется, что причина многого из того, что происходит сегодня, — это потеря обществом способности к рефлексии. И это, может быть, самое страшное из всего произошедшего со страной в последнее время.
— У нас 80 процентов населения живут на зарплату и безумно рады, что у них есть квартира, есть чем за нее заплатить и есть на что купить картошку в магазине. Им не до рефлексий, у них даже практики такой нет. Те же, у кого она была, либо ушли в мир иной, либо уехали из страны. Они не смогли здесь ни денег собрать, ни призвать единомышленников, которые пошли бы за ними в рефлекторные дебри. Хотели, но не получилось. Кто будет рефлексировать? Чиновник? Учитель, который не любит свою работу?
Поэтому имеем, что имеем. Ведь всякая культура, увы, вырастает из немногих. Массовой культуры не бывает. Масс-культура — это явление уже абсолютно другого порядка. А у нас же насаждают именно масс-культуру.
— В то же время нам вот уже лет десять, если не больше, говорят о том, что народ устал от низкопробности и дурновкусицы, которой его усиленно пичкают, и вот-вот вернется к истинным ценностям. Но мне отчего-то кажется, он не сильно торопится к ним возвращаться.
— А нужны ли они были народу, эти ценности? Его же заставляли, за уши к ним притягивали. Самому народу это было не нужно.
Вот в начале 90-х получили весь спектр литературы, в том числе запрещенной, к которой якобы массы рвались, перепечатывая самиздат. А выяснилось, что никто никуда не рвался, а людям на самом деле хотелось больших денег, наркотиков, разнообразия в выборе алкоголя и сексуальной революции.
У нас недавно девятиклассники после спектакля выходят в фойе, и мы слышим, как учительница спрашивает подростка, что ему в этой постановке понравилось. А ему действительно понравилось, и он, радостно матерясь, начинает ей пересказывать увиденное. А она слушает и кивает. И что ты после этого хочешь? Ну а послушай, как говорят сами учителя, как говорят теледикторы. Не можем мы никуда возвратиться!
И поезд пошел своей дорогой
— Наше пространство в очередной раз сжимается, окно в Европу вновь превращается в форточку для избранных. Нет у вас опасения, что то же произойдет в культуре? Тем более что призывы оставить всяких там Гофманов немцам, а на российской сцене ставить только русских писателей, уже звучат.
— Гофмана в России, я думаю, знают даже лучше, чем в Германии. А сколько русских писателей переводило немцев? Переводная литература вообще разговор особый, и надо понимать, как сильно отличается она от оригинала. Мы же не Шекспира читаем и ставим, а Пастернака или Лозинского. Прекрасный русский язык Гоголя или Ерофеева никто не отнимает, но они ведь знали еще и иностранные языки, читали на них. Многое из прочитанного вошло потом в ткань их произведений и, соответственно, в русскую культуру. И если в произведении огромное пространство для мысли, то какая разница, кто его написал? И Россия — не исключение в этом мире. Да, она стоит особняком, она самобытна, но эта самобытность — лишь часть всемирной культуры. И признавать это – не значит не любить Россию.
Мне одна знакомая сказала, что общество сейчас разделилось на шестую палату и пятую колонну. Я тут же ответила: «Я в шестой палате! А там посмотрим, какие будут санитары».
Но беда еще в том, что люди, которые так говорят, не понимают, что «пятая колонна» — это не оппозиция, а коллаборационизм. И за каждым неудобным словом не обязательно видеть врагов. Салтыков-Щедрин тоже ведь неудобные вещи говорил…
— Кстати, Салтыков-Щедрин в вашей интерпретации в «Русской пьесе» получился неожиданно грустным и добрым, а не едким и ироничным, как мы привыкли.
— Он и есть грустный и добрый. Просто театр помогает эти нотки доброты и грусти лучше расслышать. Он очень любил Россию, и не ее он высмеивал. Очень жаль, что ему в свое время даже уголка в музеях Пензы не нашли, потому что он ее якобы обидел в «Истории одного города». А он не обижал. «Город Глупов» – это собирательный образ. Это и Тамбов, и Липецк, и Пенза, и любой другой город царской России. Это метафора, как и все в этой книге. И самая лобовая и неудачная из метафор, на мой взгляд, — это градоначальник с органчиком в голове. Увы, именно она в итоге стала самой известной, и лишь поэтому мы вставили ее в спектакль. Это, знаете, как бирка такая. Не будет ее — никто и не сообразит, что это Салтыков-Щедрин. Вы перечитайте и увидите, какой он на самом деле очень трепетный и глубокий.
— В «ЖД», одном из самых любимых мной романов Дмитрия Быкова, образ России, ее истории — поезд, двигающийся по кругу. Мне кажется, что самые спокойные этапы нашей истории, когда поезд этот, как в той песне, стоит на запасном пути. Стоит он, к сожалению, редко, и есть ощущение, что сейчас снова набирает ход.
У вас в «Русской пьесе» тоже поезд, который мчится, и не разобрать, что за станции за окном, что за времена, но всюду давно и хорошо знакомые то ли лица, то ли маски. И не ясно, куда все-таки едем и где остановка. Вы ответ знаете?
— А зачем? Если дан путь, то надо ехать. Путь — он ведь бесконечен. Он хорош тем, что каждый его отрезок — что-то новое, ты ничего не знаешь наперед, даже не догадываешься, что случится. А где-то поезд, тебе покажется, пойдет в другом направлении и уже без тех, кто только что был рядом. А это подталкивает к тому, чтобы проживать каждый день, как последний. В том смысле, чтобы не делать людям гадостей, а наоборот, пока есть возможность, делать для них что-то хорошее.
Человек ведь и в храм входит, чтобы соизмерить, почувствовать себя частью Вселенной, осознать себя в этой бесконечности. Поэтому путь должен продолжаться всегда. Но, конечно, по спирали, а не по кругу!
ДЕСЯТЬ КНИГ НАТАЛИИ КУГЕЛЬ
1. Д. Байрон «Путешествие Чайльд-Гарольда» (перевод Г. Шенгели).
Сама по себе замечательная история, прекрасно звучащая на русском языке. Герой — изысканно-брутальный тот, которого «скололи» все русские романтики ХIХ века, включая Лермонтова с его «Героем нашего времени».
2—3. Т. Манн «Избранник» и «Иосиф и его братья». Мой любимый писатель с огромным (вселенским) внутренним пространством мысли. Обе книги — абсолютно разные точки восприятия одной вечной темы «Кто (и для чего) я есть в этом мире».
4—6. Ч. Диккенс «Холодный дом», «Приключения Мартина Чезлвита», «Большие надежды». Прекрасная сентиментальная литература, созданная человеком, чья душа полна любви к людям и всему живому. Блистательный юмор и обезоруживающая искренность.
7. К. Гашек «Приключения бравого солдата Швейка». Сегодня это должно стать настольной книгой каждого неравнодушного и размышляющего человека. Там все без прикрас, жестко и «раблезиански» бесстыдно и блестяще переведено. И никакой политики — как бы это ни казалось парадоксальным.
8. П.-П. Пазолини «Теорема». Один из гениальных мистификаторов мировой культуры. Метафоричен, с уникальной философией «человека отдельного». Отдельного от всего, в том числе и видимой оболочки. Духовен (возможно, больше всех в кинематографе), хотя многие могут утверждать и обратное.
9. Н.В. Гоголь «Мертвые души». Великое произведение на все времена. Школа российской жизни на многие века вперед (увы!). Думаю, что язык Гоголя — лучшее, что создано в отечественной литературе (фрак Чичикова цвета «навариинского дыма с искрой»!!!!). Вот где российская комедия дель арте!
10. А.С. Пушкин «Евгений Онегин».
Очень хочется поставить как театральную пьесу. Современный нам взгляд на людей и их проблемы. Никаких соплей — а высокий штиль чувств. Обязательно напишу инсценировку. Если не выгонят из Дома Мейерхольда — то скоро.
Автор: Павел ШИШКИН
Нашли ошибку - выделите текст с ошибкой и нажмите CTRL+ENTER
